– Отец Георгий, давайте начнем по порядку. Где вы родились, кто ваши родители?

– Я из города Киева, улица Фундуклеевская, дом 24, квартира 16. Потом она стала улицей Ленина, а теперь – Богдана Хмельницкого. Это примерно полдороги от киевского Оперного театра к Крещатику. Там я родился и жил до девяти лет. Папа – инженер-экономист, мама – библиотекарь.

Потом война и эвакуация – сначала в Харьков, затем в Казахстан, а после в Узбекистан. В 48-м году мы вернулись, в Киеве прописка ограничена: «Где вы были? Надо было возвращаться, как только освободили Киев». Квартира, где мы жили, занята.

Мы уехали в Курск, где я и закончил школу. Поступил на иняз, сначала в Курске, а потом перевелся в Москву в пединститут имени Ленина. А когда меня оттуда выгнали, я отправился в Санкт-Петербург и закончил второй Ленинградский институт иностранных языков.

– Почему выгнали?

– Я сказал, что политэкономия не нужна и ее нужно из учебного плана удалить. А как раз тогда товарищ Брежнев сказал, что экономика должна быть экономной. Это сочли криминалом, и декан решил мне по всем предметам ставить двойки.

Я ушел, сказал, что мне не нравится учиться в институте, где декан рассказывает преподавателям, какие оценки мне нужно ставить по английскому языку, если он сам преподаватель педагогики.

– Какой была студенческая жизнь в Москве и Ленинграде в те годы, она отличалась?

– И там, и здесь устраивались антисоветские общества, группы. И меня везде в них привлекали, как будто на носу было написано, что я плохой. Но я всегда спрашивал этих ребят, что они собираются строить вместо Советского Союза? А они говорили, что нужен хороший коммунизм с человеческим лицом, например, по югославскому типу. Я им цитировал Ленина, что черная собака, белая собака, рыжая собака – всё равно собака: «спасибо, я, ребята, коммунизм строить не буду».

А когда я в Ленинград только поступал, я крестился в церкви Смоленской иконы Божьей Матери, мне тогда было 23 года. И гордо везде ходил с крестиком.

– Как вам это в голову пришло?

– Понятия не имею, все мои родные были уверены, что я свихнулся. Твердо говорили, что лечить надо.

Отец к тому времени умер, это мама говорила, но больше тетка, папина сестра, и ее муж. Очень хорошие люди, я до сих пор их с огромной благодарностью вспоминаю.

– Где же вы стали работать, раз с распределением не вышло?

– Я поехал в Крым, в Ялту, работать в экскурсионном бюро. Меня приняли на работу – что-то вроде стажерской практики в Крымских горах. Я очень любил ходить, поэтому занимался пешеходными прогулками по 5-6 дней. Желающих немного, конкурентов нет. Пока мы там ходили, я в одном месте сказал, что здесь был монастырь, в другом.

– А откуда вы это узнали?

– Я ведь одновременно там читал и пел в церкви. В Ялте тогда было две церкви, одна – собор Александра Невского в центре, а другая на дальней окраине, недалеко от дома-музея Чехова. Там была так называемая Греческая церковь Феодора Тирона.

При этой церкви была маленькая монашеская община, и две монашки, древние бабуси, еще помнили те старые дореволюционные времена. Одна из них была сестрой секретаря Марии Павловны Чеховой. Мария Павловна была директором дома-музея, а у нее была секретарь-гречанка – сестра монахини. При мне в Ялту прилетал Микоян Анастас Иванович, вручал Марье Павловне Чеховой орден трудового красного знамени.

Пока Марья Павловна была жива, в доме-музее висели иконы. И многие спрашивали: «Ведь Чехов был атеистом, почему иконы?» Марья Павловна говорила: «Мы только пыль сметаем, а всё оставляем так, как было при Антоне Павловиче». Она умерла и в завещании написала, наверное, под влиянием секретаря, чтобы ее отпевал настоятель этой церкви Феодора Тирона, где я был чтецом, протоиерей Алексий. Высокий, худой, с прокуренными усами, с желтыми пальцами.

Пришли к отцу Алексию, разговор был при мне: будешь отпевать. Он говорит: «Зачем? У меня своих грехов хватает. Она жила тут рядом, я ее ни разу в церкви не видел, я буду отпевать, значит, я на себя возьму все ее грехи. Зачем мне это нужно?»

Побежали в горком партии, секретарь горисполкома приехал к отцу Алексию: «Отпевай!» Он: «Меня уже дважды сажали, можете посадить в третий раз, не буду». Горком партии и горисполком звонят архиепископу Симферопольскому и Крымскому, . Лука присылает телеграмму отцу Алексию. Алексий говорит: «Тогда буду. Грех на епископе, а не на мне».

Святитель Лука Войно-Ясенецкий

– Вы застали святителя Луку в живых?

– Я его видел, когда праздновали его 80-летие, он был абсолютно слепой. Он рассказывал о своей жизни, вся его проповедь была просто рассказом. Очень обрадовался, когда я ему сказал, что я из Курска: «И я, – говорит, – из Курска». – «Да нет, владыка, вы из Фатежа». – «Как, ты знаешь Фатеж! Я там был земским врачом». – «Да, я знаю, мне рассказывали».

Так вот, когда мои рассказы во время одной из экскурсий были приняты на заметку, и когда мы вернулись, меня выгнали из этого бюро. Через кого-то узнали, а может, и я не очень это скрывал, что я был чтецом и псаломщиком в церкви.

Меня вызвали в горком комсомола, почти час со мной беседовали, потом сказали, что за меня будут бороться. То есть лишили прописки в Ялте. Пришел участковый: в 24 часа выматывайся. В горкоме знали мой адрес, ну я и вымотался.

– Куда?

– В город Балашов. Он одно время был областным, Никита Сергеевич дробил области: часть Саратовской, часть Тамбовской, часть еще какой-то – и создали Балашовскую область.

В каждой области должен быть вуз. И в Балашове какой-то техникум преобразовали в пединститут. Там в прямом смысле иняза не было, был филфак широкого профиля. Выпускали преподавателей русского языка, литературы и иностранного языка. Преподавателей нет, меня приняли на работу ассистентом. Поработал, через 2-3 года поступил в аспирантуру в Москву, защитил диссертацию. Вернулся туда же в Балашов, но мне сказали, что им кандидаты не нужны и, наверное, этот филфак широкого профиля превратят в узкий профиль.

Я перебрался в Рязань по конкурсу. Там был такой радиотехнический институт, о нем есть повесть Солженицына «Для пользы дела». А в этом институте было полдюжины евреев, которые решили построить хорошую правильную советскую власть. Им нужно было написать свою программу и устав, с этого ведь должна начинаться организация – с программы и устава. Я им говорю: «Ребята, до программы и до устава нужно написать ксиву, что вы будете говорить за столом следователя».

Кстати, еще из Ялты меня таскали в Ленинград по делу антисоветской группы. Был такой Борька Вайль, после отсидки его выпустили, он эмигрировал в Данию, в Дании и умер. Мы с Борькой были приятелями и переписывались. Письма все гэбухой прочитывались. Меня в Ялте вызвали в КГБ, сказали, что меня вызывают в Ленинград, на Литейный, все расходы будут оплачены.

Три дня меня допрашивали там со строгостью, выпускали в коридор, когда я что-то говорил не так. Коридор чуть больше этой кухни, стула нет. Прислонюсь к стеночке, постою. Пару раз садился на пол, но у них, наверное, был глазок. Выходит из соседней комнаты капитан: «Встаньте, здесь сидеть нельзя». Я говорю: «Дайте стул». – «А вы скажите правду». – «Так я и говорю правду».

Три дня читают мои письма Борьке, Борькины письма мне. «Он у вас просил печатную машинку». – «Не помню». – «Он вас привлекал в свою организацию?» – а организация была не его, опять говорю: «Не помню». – «Ну как же, они все сознались, они уже не дают ложных показаний и не отпираются». Потом была очная ставка. Следователь спрашивает Борьку: «Говорил?» – «Говорил». Ко мне – «Не помню».

Когда это кончилось, деньги мне действительно заплатили за поезд из Ялты до Петербурга и обратно, но когда я туда приходил, меня впускали через пятый или шестой подъезд, а тут следователь меня повел через главный холл, мимо колонн. И говорит: «Вы знаете, в первые годы советской власти у нас не было возможности возить свидетелей из Крыма в Ленинград и оплачивать дорогу. Мы судили судом революционной совести, нам было предоставлено такое право. И если бы сегодня я судил судом революционной совести, я бы Бориса Вайля выпустил, а вас расстрелял. А мне приходится давать вам деньги на обратную дорогу. Вы ведь закоренелый антисоветчик».

Я говорю: «Так у нас же судят не за убеждения, а за действия. Вы можете быть абсолютно уверенным, что до конца своей жизни я ни в какую антисоветскую организацию не вступлю». – «Да, но вы знали о существовании антисоветской организации и обязаны были донести». – «Я вам тоже обещаю, что доносчиком никогда не буду». – «Это уже криминал, вы сейчас несколько раз сказали, в протоколах написали, что знали о существовании организации. И если в другой раз вас будут привлекать в какую-то организацию, а вы не сообщите, это уже будет уголовная ответственность». Попрощались, помахали ручкой.

Ну и вот, когда я в Рязани работал, там тоже эти мальчики чего-то организовали. Мне в пединституте один раз объявили выговор, я не пришел на какое-то заседание. Я сунулся к проректору, он говорит: «Уходи лучше сам, иначе снимем с работы».

Я ушел в Кострому в 1971-м по конкурсу, тогда в «Учительской газете» печатались объявления о конкурсе, а в Костроме было пять вузов, и ни одного кандидата по иностранным языкам. А тут я уже кандидат, жена тоже на подходе к защите. Вот с тех пор с перерывами я там и работаю, в Костроме.

– А жениться вы когда успели?

– Сразу после вызова в Ленинград на обратном пути я решил, что если мне даны денежки, я могу поехать и навестить очень хорошую девочку, которая ко мне приезжала в Ялту просто так отдохнуть. Мы вместе учились в пединституте имени Ленина в Москве, были в параллельных группах, она была секретарем комсомольской организации, ходила в красной кофте со значком Ленина возле сердца. Может быть, я пару раз сказал что-то обидное о красной кофте и о значке, и так мы познакомились.

Она была из Черновиц, поэтому, когда мы поженились, я в Черновцы ездил каждое лето. Старший сын в Черновцах был рожден, с меня черновицкие интеллигенты брали честное слово, что в будущем году я буду говорить по-немецки.

Черновцы до Первой мировой войны были частью Австро-Венгрии, и местная интеллигенция училась в Венском университете, они говорили на образцовом немецком, а у меня немецкий был вторым языком, и на нем шпрехать было очень стыдно в присутствии людей, которые воспитаны на Гете и Шиллере.

– Ничего себе, в Черновцах, оказывается, такая интеллигенция была…

– Из них девять десятых отправили в Сибирь, когда их советская власть освободила от Румынии. И жена мне рассказывала, как она была стрижерой, что-то вроде румынских пионеров. Сидела на эстраде и вышивала кошелек королю Михаю, который тогда был мальчиком, и все школьники младших классов должны были любить Михая и что-то ему дарить.

– А как вы стали священником?

– Я же крестился, еще когда учился в Лениграде, и у меня уже была та же идиотская позиция идти до конца. Я сел на троллейбус и поехал на Обводный канал, где находится Санкт-Петербургская духовная семинария и академия. Меня вахтер спросил, кого мне надо. Я сказал – ректора или инспектора. Меня провели к инспектору, это был профессор Лев Парийский, когда-то он был в Москве референтом патриарха Алексия Симанского.

Он со мной побеседовал, спросил, кто меня крестил. Я сказал, что митрофорный протоиерей Владимир Смирнов. «А где сейчас отец Владимир?». – «Сейчас он в больнице, я у его постели дежурил, потому что он не встает, у него сердечный приступ, за ним нужно утки выносить». – «Да, правда, вы не обманываете, отец Владимир в больнице. А где учитесь?»

Я сказал, что в институте иностранных языков, на английском. Он мне дал какую-то книжку на английском, чтобы я почитал. И я почитал, перевел. «Да, язык вы плохо знаете, студенты нашей семинарии переводят лучше, но государство потратило на вас такие большие деньги, вы ведь должны государству вернуть, поэтому мы вас принять в семинарию не сможем. Вы должны поехать на работу, три года отработать, потом мы вас примем».

После того, как отработал уже в Балашове, я поехал в Саратов, в Саратове была семинария, а инспектором там был Антоний (Мельников), будущий митрополит Минский. Он сказал, что семинарию закроют, она на ладан дышит, и вряд ли стоит у меня документы брать.

Потом я поехал в Московскую духовную семинарию, мне там тоже что-то сказали. Потом я больше двадцати лет ходил по разным епископам, потому что семинарий не осталось – Москва, Петербург, Одесса – всё. Я ходил по епископам, просил, чтобы меня взяли на любое послушание – сторожем, дворником, алтарником, чтецом, певцом.

Меня спрашивали: «Господи воззвах глас третий» – я пою. «Да, знаете, время сейчас трудное, и советская власть, и коммунистическая партия не заинтересована в распространении религии, а у вас высшее образование. Знаете, ведь служить Богу можно на любом месте и в любой должности. Вы преподаватель, ну и будьте добросовестным преподавателем, этим вы и будете служить Богу». И так до 1978 года.

– И какой же епископ в итоге вас рукоположил?

– Я мог бы перечислить 20 или больше епископов, к которым я каждое лето ездил. А потом я нашел епископа Германа (Тимофеева), который был тогда Виленским и Литовским. Он сказал: «Давайте я вас возьму на любую должность, у нас в Прибалтике всё полегче. И через год они забудут, что вы кандидат, доцент».

А я к тому времени докторскую накалякал – «Святоотеческое учение о языке». Она у меня уже была подана к защите и были публикации. Мне предлагали ее защищать в Московском университете и в Ленинградском институте языкознания. А через несколько месяцев перед Пасхой епископа Германа мгновенно переводят в Тулу, а из Тулы епископа Викторина в Вильнюс.

Но епископ Викторин меня быстренько турнул из Вильнюса. Я там числился архивариусом, а он сказал, что епархия бедная, какие тут архивариусы. Потом он мне объяснил, что в первый же день ему позвонил уполномоченный по делам религии и спросил, что я здесь делаю, велел меня отправить. Я его поблагодарил за откровенность, а он мне дал совет: «Вы поищите молодых и энергичных, может, они вас рукоположат». Но я-то знаю архиереев только по календарю, а там не написано, кто молодой и энергичный.

Потом епископ Герман позвонил из Тулы и пригласил к себе на ту же должность архивариуса. Я прожил в Туле год. Мне поручили разбирать епархиальный архив, личные дела священников. А потом вызвал епископ Герман и сказал: «Здесь рукоположение невозможно, уезжайте». Дал 300 рублей на дорогу. Я уехал. Написал в одно место, в другое, третье. По совету того же Германа. Отовсюду – нет.

– Отец Георгий, сейчас многие из нас так или иначе оказываются перед выбором, похожим на тот, который вы делали не раз в своей жизни: оставаться ли на должности, соглашаться ли на сотрудничество, если нужно в чём-то поступиться совестью. С другой стороны, вот поступишь ты принципиально – тебе плохо, а никто и не заметит этого твоего сопротивления…

– Для меня главное – не врать. Понимаете? «Молчанием предается Бог» – это моя любимая идея: молчать нельзя. А кто тебя услышит – это абсолютно безразлично. Ты обязан сказать. Но вот вслух исповедовать для священника обязательно, а для кого-то другого, возможно, и не обязательно. Потому что путей к Богу, уверяю вас, шесть миллиардов или сколько там у нас народу на земном шаре. И какой путь от окружности к центру правильный, вам никто не ответит.

Христианство – это не алгоритм, это не набор предписаний. Это христианство. У нас есть только один закон прямого действия – Евангелие. И опять же существует миллион или десять миллионов интерпретаций тех истин, которые нам даны в Священном Писании. И какая из этих интерпретаций правильная, а какая ошибочная – я никогда не дерзну сказать. Я никогда не скажу, что католики не правы, а православные правы. Для меня всегда важно утверждение своего, а не критика чужого. Это два принципиально разных подхода во всём, в том числе и, например, в патриотизме.

Уважаемый отец Андрей!
Несколько мелких уточнений.

В редакции еженедельника АиФ я был один раз в жизни: Л.М. Тимофеев попросил отвезти туда его статью. В коридоре меня встретил Павла Лукъянченко (я был в рясе), и спросил, не соглашусь ли я дать интервью. Мы беседовали более полутора часов, текст интервью был сокращён в несколько раз. Во дворе редакции меня фотографировали, в газете фотография не появилась.
Павла Лукъянченко я никогда не встречал ни до, ни после этого.

Буду благодарен, если участники дискуссии вспомнят, кто скрывается за кличками "Святослав", "Антонов", "Аббат", "Адамант", "Островский", "Дроздов", "Скала", "Алтарь", "Михайлов", "Павел", "Реставратор", могу сообщить ещё двадцать. Специальная комиссия Верховного Совета по изучению причин и обстоятельств ГКЧП направила в Священный Синод официальный доклад о проникновении спецслужб в руководящие структуры РПЦ МП, в первую очередь, в ОВЦС. Насколько я знаю, руководство Московской Патриархии оставило официальный документ без ответа.

Отец Евгений Никитин на епархиальном собрании ничего не говорил. Первым выступил председатель собрания, протоиерей Александр Андросов, ректор нашей духовной семинарии. Потом о.Евгений Никитин говорил мне, что о.Александр Андросов - "сексот", ему пригрозили, что отправят в Пыщуг, Павино или в Боговарово.

10 лет я ежегодно спрашивал архиепископа Александра, что делает комиссия из восьми молодых архиереев. Он отвечал, что комиссия работает очень активно и в ближайшие годы будут опубликованы сенсационные материалы. В апреле 2003 г. я написал "Открытое письмо" Президенту В.В. Путину, в мае оно было частично опубликовано в газете "Московские новости". Несколько дней сотрудники газеты звонили архиепископу Александру, он беседовать отказывался, наконец, к телефону подошёл архимандрит Геннадий (Гоголев) - сегодня он епископ в Казахстане - и сказал, что комиссия не собиралась ни разу, т.к. ей не были предоставлены никакие документы.

В 1987 году я был запрещён в священнослужении архиепископом Михаилом (Мудьюгиным) не за критику сергианства, а за "пребывание на приходе лиц, в количестве 41 чел., не имеющих отношения к Вологодской епархии". То есть за организацию в 1986 году летнего детского лагеря в селе Ламаниха Вологодской епархии.

Громкая полемика вокруг "голубых", которую Вы ведёте уже не первый год, кажется мне никчёмной затеей. У нас у всех одна болезнь - сергианство, т.е. краснопоповство, обновленчество под личиной древлеправославного благочестия.

С уважением, священник Георгий Эдельштейн

важаемый отец Андрей! Уважаемые участники дискуссии!
Христос посреди нас!

1. Считаю нужным повторить, что о.Евгений (если он был на собрании) ничего не говорил. Диалога с епископом Александром не было. Подобные сказочки и басенки следует отправлять епископу Тихону (Шевкунову), это его специализация.

2. Выделять Патриарха Алексия II из всех патриархов от Сергия до Кирилла нелепо. Принципиальной разницы между ними нет.

3. По-моему, главная беда, когда священнослужитель служит в КГБ, - это потеря права на правду, это ложь, двуличие. Нельзя продать дьяволу 17% души и сохранить 83%. Продаёшь или сберегаешь целиком.

4. Самое возмутительное во всех репликах - это утверждение, что "один в поле не воин". Так говорят антихристане, циники и прагматики. Каждый христианин 2000 лет - один в поле воин: Афанасий Александрийский, Василий Великий, Максим Исповедник, митрополит Филипп, митрополит Арсений (Мациевич), вятский исповедник Борис Талантов. У И.А. Ильина статья озаглавлена "И один в поле воин". Ильин, кстати, тоже всегда был одинок.

Об этом человеке в уполномоченных церковных СМИ практически не упоминается. На официальном сайте Патриархии его упомянули всего один раз — месяц назад, после пятнадцатилетнего молчания. В Википедии — очень короткая статья. Из неё мы можем лишь узнать, что отец Георгий — протоиерей Русской православной церкви, участник диссидентского движения в СССР и член Московской Хельсинкской группы.

Архиепископ Курский и Белгородский Хризостом

«В ноябре 1979 года архиепископ Курский и Белгородский Хризостом рукоположил меня во иерея и послал на отдалённый сельский приход со словами: «Четырнадцать лет там не было службы. Храма нет, и прихода нет. И жить негде. Восстановите здание церкви, восстановите общину - служите. Не сможете, значит, вы не достойны быть священником. Просто так махать кадилом всякий может, но для священника этого мало. Священник сегодня должен быть всем, чего потребует от него Церковь». - «А лгать для пользы Церкви можно?» - «Можно и нужно».

Такими словами начинается книга отца Георгия «Записки сельского священника «, опубликованная им в 2005-м году. Цитата мне напомнила известный негласный афоризм «Кто в церкви послужил, тот в цирке не смеётся и в дурдоме не плачет». Его судьба чем-то похожа на судьбу отца Павла Адельгейма, о котором дьякон всея Руси Андрей Кураев отозвался так: «Последний свободный священник Московской Патриархии». Но дьякон ошибался.

Родился отец Георгий в Киеве, где он прожил девять лет. Папа – инженер-экономист, мать – библиотекарь. После войны начались скитания: Харьков, Казахстан, Узбекистан. Окончил школу в Курске. Продолжил учёбу в Курске, Москве и Санкт-Петербурге. Крестился в 23 года в церкви Смоленской иконы Божьей Матери.

Служил в храме чтецом. Сподобился видеть в живых архиепископа Симферопольскома и Крымского, Луку Войно-Ясенецкого:

Я его видел, когда праздновали его 80-летие, он был абсолютно слепой. Он рассказывал о своей жизни, вся его проповедь была просто рассказом. Очень обрадовался, когда я ему сказал, что я из Курска: «И я, – говорит, – из Курска». – «Да нет, владыка, вы из Фатежа». – «Как, ты знаешь Фатеж! Я там был земским врачом». – «Да, я знаю, мне рассказывали».

На этом скитания не завершились. Работал в Балашове, Саратове, снова в Москве. Брать в храм не хотели. «Знаете, время сейчас трудное, и советская власть, и коммунистическая партия не заинтересована в распространении религии, а у вас высшее образование. Знаете, ведь служить Богу можно на любом месте и в любой должности. Вы преподаватель, ну и будьте добросовестным преподавателем, этим вы и будете служить Богу». Затем — Вильнюс и — снова неудача. Наконец, архиепископ Пимен взял отца Георгия к себе секретарём, но рукополагать отказался. «Я два раза говорил с уполномоченным, он не разрешает вас рукополагать ни на какую должность. Письма можете печатать ещё 10 лет, а в Церкви служить не будете ».

Сергиево-Казанский Курский кафедральный собор

Наконец, в ноябре 1979 года его рукополагают в Сергиево-Казанском Курском кафедральном соборе. Том самом, где расположено место падения будущего преподобного Серафима Саровского с колокольни строящегося собора. Автор этой статьи, сам псаломщик городского собора, побывал там на службе совсем недавно — в начале 2016 года и это посещение было связано для него с весьма печальным и трагическим периодом его жизни. И — не верь после этого в мистицизм!

Она меня привела в Курский кафедральный собор, Сергиево-Казанский, который строили родители Серафима Саровского. Всенощное бдение я там достоял до великого славословия, народу много, душно, ничего не понятно. И через 30 лет в ноябре 1979 года меня рукополагают именно в этом соборе… По складу я совсем не мистик, но ведь везде стучался – бесполезно.

Интересна история и с женой отца Георгия, некрещёной и невоцерковлённой: «Я ее с первых дней предупредил, что буду попом. Она не была ещё крещена, но думаю, что церковь – не полицейский участок, за шиворот туда не тащат (выделено мной — прим. авт.) . Прошло года три, она сказала, что хочет креститься, отец Николай Эшлиман ее крестил. Потом мы венчались тоже у отца Николая Эшлимана, а Анатолий Васильевич Ведерников был ее крёстным».

Годы советской власти — одни из самых тяжёлых. «Вызывают меня в райисполком. Запрещено. Как запрещено? «А вы были в облачении». – «Я не был в облачении». – «Ну как же, эта хламида на вас как называется?» – «Это ряса. Одежда священнослужителя, я всегда в ней хожу». – «А вы были с крестом?» – «Правильно, меня рукоположили и дали крест». – «Так запрещено!» – «Да нет, не запрещено». – «Почему только вы знаете закон, а другие не знают? ». И так далее. Почему так было? Напомним письмо Ленина: «Всякий боженька есть труположство - будь это самый чистенький, идеальный, не искомый, а построяемый боженька, всё равно. Всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье даже с боженькой - есть невыразимейшая мерзость, это самая опасная мерзость, самая гнусная зараза».

Указ об отстранении

Осложняло дело и диссидентство. Такие люди при Советской власти всегда были в чёрном списке при трудоустройстве. При нынешней власти похожую роль играет участие в Хельсинкской группе, которую в 2013 году государство окрестило «иностранным агентом».

А 5 ноября 2015 года он был отстранён от должности настоятеля. И тем не менее, отец Георгий продолжил служение. И на приходе и, скажем прямо, с людьми, пережившими огромную катастрофу в своей жизни: «А почему я так много занимаюсь зеками… У них, наверное, самое тяжёлое положение. Мы знаем, как им тяжело, пока они сидят, но им ещё хуже, когда они выходят. Были у него три-четыре сидки, кончился срок, скажем, в ноябре, а брали его летом. Жена за это время продала квартиру, если квартира была, и уехала невесть куда. Нет квартиры, нет семьи, нет работы. Кто его возьмёт? Возьмут его на завод, если у него три-четыре срока было, а сейчас фрезеровщиков шестого разряда увольняют? А на зону он снова не хочет. Вот и идёт в церковь, информация от одного к другому передаётся «.

«Для меня главное – не врать» — эти слова отца Георгия очень хорошо характеризуют его самого и его служение. РПЦЗ не раз предлагала ему служить в православных храмах во Франции, Бельгии и других европейских странах. Но он не соглашался. Почему? «Священник не должен искать богатства и комфорта. Если ищешь и ждёшь этого, то и смысла нет становиться священником. Я нужен именно здесь, в глубинке России. Я всегда это чувствовал» .

Георгий Эдельштейн хотел быть независимым. Это ощущение могла ему дать только церковь. Но и здесь он остался самим собой.

Он стал священником поздно - в 47 лет. Благополучный преподаватель Костромского университета, заведующий кафедрой иностранных языков, он вдруг заканчивает Московскую духовную семинарию и отправляется бедствовать в дальние сельские приходы - в белгородских степях, в вологодских лесах.

Не вдруг, - поправляет отец Георгий.

Он неторопливо помешивает ложечкой в стакане чая - это медленное внятное движение очень характерно для всего его неспешного жизненного ритма. Трудно представить его кричащим, суетливым. По-видимому, он и вспыхнул-то один раз в жизни, когда с нахала, не пожелавшего обнажить голову в церкви, сорвал шляпу. Впрочем, с этим нахалом через час он примиренно пил чай.

Он все делает основательно, продуманно. Его дом в Карабанове, в 20 километрах от Костромы и в 300 метрах от Воскресенской церкви, добротный, крепкий, хотя строительный материал о. Георгий собирал преимущественно на свалках или получал задешево в начале 90-х на почти бесхозных складах. Большую часть дома занимает кабинет с просторным письменным столом, книжными полками, компьютером. Но главная хозяйская гордость - не компьютер, а обширный подвал, "бункер", где хранятся мешки с картошкой, кабачки и тыквы, банки с соленьями. В еде он неприхотлив, что видно и по фигуре: худощав, жилист, походка легка и тяжелеет лишь тогда, когда батюшка совершит литургию и затем еще несколько треб - венчание, крещение, отпевание. Нагрузка немалая, ведь обслуживает он не одну деревню. Но если и нет прихожан в церкви, то все равно батюшка идет в пустой храм и молится там вместе с экономкой Натальей и дьяконом Сергеем.

Нет, конечно, не вдруг стал я священником, - повторяет отец Георгий.

Сказались впечатления детства: проникновенный голос матери, которая пела ему католические гимны, молитвы бабушки о том, чтобы один из внуков стал священником. Значительным было влияние русской литературы, в особенности Тютчева, Баратынского.

А главное - всю жизнь томил советский уклад жизни. В детском саду он видит, как снимают со стены портрет Постышева, украинского вождя. Почему? Он же хороший! Арестовывают отца и выпускают после падения Ежова. Отец отказывается осудить арестованного брата, а друг семьи разоблачает отца, повторяя: "Партия мне дороже дружбы". Георгий ужасается этому непонятному предательству. Взрослые на его вопросы дают уклончивые ответы, и постепенно к мальчику приходит прозрение...

Были и другие впечатления - можно сказать, "христианского толка". Мать, разгневанная его дракой с соседским мальчиком из-за книжки, выносит книги сына во двор - "ты жадный" - и раздает. Мать приводит в дом детей, родители которых арестованы, устраивает их в семьи.

С годами крепнет настроение: обособиться от системы. Уже в преподавательские годы он берется за написание диссертации "Средневековое учение о языке", с наслаждением работает в библиотеках. Смеется: "Как я могу ругать советскую власть, когда я в течение десяти лет читал великолепных историков и философов, а мне еще и платили за это удовольствие!"

Нет, он никогда не боролся с властью и не намерен делать этого впредь. Он просто хотел быть независимым человеком, вне системы, и это ощущение могла дать только церковь. Но церковные иерархи скептически пожимали плечами: высшее образование, кандидат наук, еврей... Нет, не годен.

О вашем еврействе вам часто напоминали? - спрашиваю.

Прихожане - ни словом, ни намеком. Коллеги по церкви - да. Недавно один митрополит назвал меня "моченым евреем" - в сущности, это ведь глумление над таинством крещения. Партийные функционеры тоже подчеркивали мою "чужеродность". Некоторые досадовали: "С вами одни хлопоты, отец Георгий. И вы, и отец Александр Мень , и Глеб Якунин всегда вносите сумятицу".

Дело решил курский архиепископ Хризостом - фигура, по мнению о. Георгия, удивительная. В течение 18 лет он сотрудничал с органами госбезопасности (под кличкой Реставратор) - что неудивительно. Необычно другое - это был единственный иерарх православной церкви, который признался в причастности к могущественному ведомству, хотя и добавлял: "Каяться мне не в чем, я служил людям своей страны". Проницательный Хризостом быстро разобрался, что перед ним очень перспективный священнослужитель. Однажды он сказал Эдельштейну: "Напрасно все так гэбэшников боятся, с ними договориться можно. Хуже всех партийные функционеры, они ничего понять не способны". 17 ноября 1979 года Хризостом направил Эдельштейну телеграмму-разрешение на его рукоположение.

Первые шаги, предпринятые о. Георгием в Белгородской области, вызвали раздражение уполномоченного по делам религии. Во-первых, священник ходит все время в рясе - не полагается, вне церкви должен надевать гражданскую одежду. Во-вторых, при отпевании покойника священник идет на кладбище, что можно квалифицировать как религиозную пропаганду. Отец Георгий даже носил с собой сборник постановлений, из которого явствовало, что отпевание на кладбище не запрещается. Хризостом сокрушенно упрекал неофита: "Меня скоро уберут. Гнев обрушится на вас. Вы вели себя крайне неосторожно, раздражали советскую власть. Поезжайте в село на Север. Сумеете поднять приход - добро. Нет - возвращайтесь на гражданскую службу".

Последовали три года служения в глухих северных деревнях, а весной 1992 года о. Георгий оказался в Карабанове Костромской области перед полуразвалившимся загаженным храмом, превращенным в советское время в склад минеральных удобрений.

Тут он укоренился, построил себе дом и с помощью канадских баптистов и норвежских лютеран восстановил церковь (на взгляд автора, зримое свидетельство христианского экуменизма). С этой оценкой о. Георгий вряд ли согласится: к движению экуменизма в его современном виде он относится крайне отрицательно, считая его "крышей для антицерковных сил". Но как бы то ни было, результат совместных трудов христиан разных направлений в Карабанове можно увидеть своими глазами.

Отец Георгий охотно ездит в Америку, в Европу, читает лекции. Заработанный гонорар привозит домой и весь вкладывает в дело: на восстановление храма, на строительство домов для бомжей, на помощь районной больнице и детскому дому.

Пособить просят многие. При мне пришел бывший бомж Сашка, поселившийся на церковном дворе. Они с женой завели стадо бычков и теперь хотят купить столбы для ограждения выгона. Эдельштейн обещает помощь, он редко отказывает - только когда в карманах пусто. Тогда переходит на макароны и жидкий чай, а просящему говорит виновато: "Потерпи". Появляются деньги - и вновь работают в храме богомазы и резчики, рабочие кроют железом прохудившуюся крышу больницы, снова действует швейная мастерская в детском доме. Приходит гуманитарная помощь из-за рубежа - через несколько дней деревенские мальчишки и девчонки щеголяют в футболках и куртках с грозными надписями "чикагские быки".

К помощи священника привыкли. В Карабаново тянутся люди из заключения - уставшие, растерянные, смиренные. Они находят здесь пристанище и работу. Отъедаются, отсыпаются, а потом, по обыкновению, запивают. Запои, по тому же обыкновению, кончаются пожарами. Сгорело уже два дома, погибли люди.

Моя обязанность - помочь им, - говорит отец Георгий. - Я предлагаю выбор, а уж им решать, как устроить жизнь. Никаких душеспасительных бесед. Если спрашивают, я объясняю, советую.

Я несколько разочарован - жесткая позиция. Мне-то уже рисовались раскаивающиеся бродяги, ставшие ангелами под влиянием ласковых речей священника. Увы.

Не стесняйтесь, задавайте неудобные вопросы, - говорит священник, заметив мое настроение.

Неудобные? Ну, пожалуй...

Странно, не утомляет ли вас однообразие службы? Повторение тысячи раз одних и тех же слов?

Странно, но не утомляет, - с улыбкой отвечает о. Георгий. - Есть эллинский тип мышления, ему потребна непрерывная смена впечатлений, а есть иудео-христианский, который отличается большей сосредоточенностью, приверженностью к традиции, к самоограничению. Очевидно, я принадлежу к последнему.

Консерватизм священнослужителя, который бы в Москве выглядел вызывающим, здесь, в деревне, воспринимается естественным - ведь и сама деревня во власти традиции.

Естественным кажется и его неприятие реформаторских усилий московского священника Георгия Кочеткова. Но главное, что его категорически не устраивает в церкви, - это сергианство (по имени митрополита Сергия Страгородского), стремление во всем угождать государству. Тут мягкий, сдержанный отец Георгий судит резко и беспощадно: "Сергианство - это убеждение, что Церковь и ложь совместимы". Не стесняясь, он называет Московскую патриархию "островком брежневско-черненковской стагнации, без малейших признаков выздоровления". После таких заявлений на него обрушиваются многие влиятельные иерархи: как смеет он поносить церковь! Ничего подобного, отвечает о. Георгий, "богословским невежеством является отождествление группы епископов с церковью". Мало того, он утверждает, что "история Русской православной церкви после 1917 года - это величайшее чудо XX века. Только выжила и процвела наша Церковь не благодаря, а вопреки сергианству и сергианам".

Поэтому его так радует незамутненное религиозное чувство прихожан. Мне довелось присутствовать на венчании немолодой пары - она домохозяйка, он сельский предприниматель. Прожив вместе 17 лет, вырастив двух детей, они пришли к батюшке укрепить свой союз. Поразило волнение, с которым сорокалетний торговец внимал словам священника. Он, как робкий мальчик, послушно исполнял все его указания. После венчания вел семью к своему белому "Вольво" с торжественно-просветленным лицом.

Карабановский священник не обольщается. Он даже считает, что до перестройки интерес к церкви был гораздо выше. Сейчас церковь внутренне деградирует при внешнем пышном расцвете. Ключевая проблема - покаяние, очищение от грехов, угодничества, раболепия, лжи.

Я сетую: что-то плохо пока с очищением. Отец Георгий назидательно напоминает мне о сорока годах, в течение которых Моисей водил израильтян по пустыне, а народ, ушедший от рабства, озлобленно кричал своему предводителю: "В земле Египетской мы сидели у котлов с мясом и ели хлеб досыта!" Терпение: рабский дух так быстро не исчезает. Отец Георгий неторопливо помешивает ложечкой в стакане чая...

Потомок польских шляхтичей, сын члена ВКП(б), отец вице-спикера Кнессета
и священник Русской православной церкви

Превыше всех наград и званий отец Георгий почитает предоставленную ему судьбой возможность ходить в рясе и с нательным крестом. Отправляться на требы в глухие селенья по первому зову – в любую погоду, по бездорожью. Нередко падал он в полном изнеможении в снег, лежал и не находил в себе силы подняться, но вставал и шел дальше. И это притом, что постоянно испытывает недовольство иерархов церкви своим незыблемым почитанием догматических определений Седьмого вселенского собора, прекрасно знает мнение чиновников от религии о себе лично и о всех прочих потомках Авраама, Исаака и Иакова. Как же дошел до жизни такой сын еврея-коммуниста, бывший завкафедрой университета, член Московской Хельсинкской группы?

Иррациональное событие

«Я не гражданин ГУЛАГа, – пишет он о себе, – но никто никогда не говорит и не пишет мне „товарищ“, а если где-то ненароком обмолвятся и по привычке скажут, я не отвечу и даже не повернусь к говорящему: это не ко мне. И сам, естественно, никого и никогда этим словом не зову. В последний раз, помнится, так обратился к моему собрату А. Блок в поэме „Двенадцать“: „Что нынче невеселый, товарищ поп?“ Долгополый собрат мой и в той поэме отвечать не пожелал, предпочел за сугроб схорониться, хотя подмечено было точно, и вопрос был очень существенный». Невеселый поп – это точно про Эдельштейна, только такое понимание пришло к нему спустя десяток лет.

Его дед работал на электростанции, дававшей свет в царский Ливадийский дворец. Позже в ранге белогвардейского офицера эмигрировал с армией Врангеля. Дочь деда, мать Георгия – Галина Михайловна Бигель – родилась в Ялте в 1905 г. Отец, Михаил Михайлович Эдельштейн, – из местечка Мошки, что неподалеку от Овруча. Он был на год старше жены. По образованию – инженер-экономист, член ВКП(б) с 1924 г., в предвоенные годы работал заведующим отделом книжной торговли в Совнаркоме Украины.

23-летним студентом выпускного курса Ленинградского института иностранных языков Георгий Михайлович Эдельштейн вдруг ясно осознал, что непременно должен стать священнослужителем. Именно осознал, понял, а не принял решение. «Это произошло как иррациональное событие моей жизни, – пишет он в книге „Записки сельского священника“. – Когда удивленные и возмущенные родственники и знакомые пытались расспрашивать меня, я не мог связно ответить ни на один вопрос, никак не мог разумно объяснить, зачем это нужно мне и зачем я нужен Православной церкви. По сей день не могу толково объяснить ни себе, ни другим, с чего всё началось, почему вдруг года за полтора до того стал регулярно ходить в церковь, как случилось, что однажды, осмелев, подошел после службы на Смоленском кладбище к старичку-священнику со словами: „Батюшка, я хочу креститься“».

Возможно, неизвестным путем дошли до его сердца молитвы прабабушки Каролины, истовой католички, которая всю жизнь мечтала, чтобы хоть один из пятерых ее внуков стал ксендзом и молился за упокой умерших родственников. Может, привели к такому решению католические гимны, что так часто пела в детстве мать. Может, слишком рано и слишком сильно, как он сам признается, полюбил Ф. Достоевского, Ф. Тютчева и В. Соловьева. А потом не мог воспринять официальной доктрины – от Добролюбова и Чернышевского до Жданова и Сталина.

Священства Эдельштейну пришлось ждать 24 года. Он обращался к правящим архиереям, просил принять на любое церковное послушание в Курске, Черновцах, Москве, Вятке, Ярославле, Саратове, Вильнюсе, Самаре, Пскове, Ташкенте, Туле. Говорили, что нет вакансий. Потом нередко поясняли, что вакансии, конечно, есть, да ведь многие священства ищут. К тому же уполномоченный райкома по делам религии «никак не велит таких рукополагать, особенно если с высшим образованием. А уж если кандидат наук, доцент, заведует кафедрой в университете – и подавно. И совсем плохо, честно признаться, что еврей: неспокойные они люди».

Благословение архиепископа

Глухая стена неожиданно рухнула в конце 1979 г. 1 октября Георгий Михайлович был на приеме еще у одного епископа. Поговорили минут 40, причем ничего обнадеживающего в этой беседе не было. А 18 ноября он уже был рукоположен в сан диакона, в следующую субботу – в сан иерея, еще через четыре дня отец Георгий решением его высокопреосвященства архиепископа Курского и Белгородского Хризостома был назначен настоятелем церкви Иоанна Богослова в село Коровино Волоконовского района.

С тех пор и по настоящий день у отца Георгия новые страдания и новая борьба. Те, кто сегодня ходят в храмы и демонстративно молятся перед камерами фото- и телекорреспондентов, не давали тогда восстанавливать церкви и приходы. Райкомы партии, чтобы отчитаться перед обкомами, выжимали с нищих епархий деньги в пресловутый Фонд мира. Весной 1980 г. отец Георгий решил начать ремонт в своем приходе: перекрыть крышу, починить карнизы, поменять рамы в восьмерике. «Бабуси, идя на службу, приносили в сумках кто пару кирпичей, кто кастрюльку цемента. А сельсовет и райисполком принялись всеми силами пакости творить: „Платите в Фонд мира!“ Мы им объясняем: „Кровельщики работают в долг, деньги согласились получить осенью и даже в конце года, священник зарплату несколько месяцев не получает, всё подчистую на стройматериалы ушло“. Отвечают: „Знать ничего не знаем, несите в Фонд мира!“ И ни дня отдыха, на каждом шагу всеми средствами изматывали».

Было и высосанное из пальца уголовное дело по «факту неуплаты налогов». И несанкционированный взлом квартиры, и обыск в доме «по факту кражи в церкви десятков книг и икон». И следствие велось, да всё ведь, как уже сказано, из пальца высосано было.

Отношение к лозунгам

Отцу Георгию всегда были чужды экуменические идеи и течения – начиная от интернационального призыва «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» до книг отца Александра Меня. Но отрицательно относиться к чужим воззрениям – это не значит враждовать. Он мне сам рассказал об этом: «С отцом Александром Менем мы познакомились в ноябре 1961 г. и без малого 30 лет приятельствовали. Особенно часто мы встречались, когда он служил в селе Алабино. Боюсь, мы никогда не принимали друг друга всерьез. Я очень редко обращался к нему “отец Александр“, намного чаще – „отец Алик“ или просто „Алик“. Он был прогрессистом-экуменистом – и первое, и второе мне всегда было чуждо. По этой же причине мне никогда не были интересны его книги. Последний раз мы встретились за пять дней до его гибели, когда он был уже митрофорным протоиреем. Минут пятнадцать шутили о его митре. Его последними словами при расставании были: „Я обязательно приеду на твой приход, поговорю с архиереем и подарю тебе свою митру“».

Всё это – в советские времена. А что же теперь, в XXI веке? По инициативе отца Георгия мюнхенская организация «Христианская помощь молодежи России», руководимая И. С. фон Шлиппе, материально поддерживает детскую колонию в Костроме, содержит там воспитателей, построила для детей теплицу. Но неугомонному священнику этого недостаточно: «Колония для несовершеннолетних преступников превратилась в дом отдыха, – говорит он. – А рядом – полная нищета и разруха. Теперь полезнее вкладывать деньги в другую колонию. Или хотя бы в восстановление самых бедных приходов. Ирина Сергеевна ежегодно передает Ченецкому детскому дому около 5000 евро. А ведь это доход нашего храма за три года!»

Государство и церковь

Он не только просит. Он и сам зарабатывает. Его лекции о сегодняшней Русской православной церкви, о церкви и государстве в посткоммунистической России, о новом законодательстве о религиозных организациях слушали студенты и профессора в Джорджтаунском университете, Высшей дипломатической школе и Католическом университете в столице США, в Принстонском университете. Почти всё заработанное отец Георгий отдает. Для других это считалось бы благотворительностью, для него – раз и навсегда принятый порядок жизни.

Говоря о сегодняшней связи государства и Церкви, отец Георгий отмечает, что, хотя по Конституции Церковь и отделена от государства, но сегодня Русская православная церковь и государство связаны чрезвычайно тесными узами. И чем дальше, тем они становятся теснее. При этом в первых рядах молящихся во всех соборах – вчерашние коммунистические лидеры и воинствующие безбожники.

Много ли противников у столь прямолинейного человека? «Противникам руку протягиваю редко, – отвечает он. – Думаю, у меня их немного (Хитрит. Много, и даже очень. Особенно среди высшего духовенства. – В. Ф.). Обычно просто отхожу в сторону (Ох, не отходит, ругается, добивается своего всеми средствами – и умом, и хитростью. – В. Ф.). Всегда считаю своим долгом любому другу и недругу по возможности изложить то, что считаю своим мировоззрением».

Отец и сын

Георгий Михайлович – человек, конечно, эмоциональный. И Россию любит истово, и энергично защищает ее от нападок критиков: «Я не верю, что в России постоянно идет гражданская война. Во время гражданской войны никто не герой. Сейчас в нашем обществе, как и в любом другом, есть честные люди, есть не очень честные, есть жулики. По законам физики золото тонет, а нечистоты всплывают. Но полагать, что всё наше общество состоит из одних нечистот, ошибочно».

Был бы его старший сын депутатом, скажем, Государственной думы России, возможно, возникла бы у Георгия Михайловича мысль обратиться к нему за помощью в ремонте сельских церквей и домов престарелых россиян. Так ведь он, его сын, ортодоксальный иудей, вице-спикер Кнессета. Вот и приходится обращаться за помощью к канадским баптистам и норвежским лютеранам.

Кстати, будучи в Израиле, задал сыну отца Георгия по телефону вопрос: «Знают ли Ваши избиратели про отца-священника?» Юлий Эдельштейн ответил: «В Израиле примерно 130 тыс. человек исповедуют христианство. Конечно, о судьбе моего отца им известно. 130 тыс. человек – весомый добавок к голосам моих избирателей».

«Записки сельского священника»

В ноябре 1979 года архиепископ Курский и Белгородский Хризостом рукоположил меня во иерея и послал на отдаленный сельский приход со словами: «Четырнадцать лет там не было службы. Храма нет, и прихода нет. И жить негде. Восстановите здание церкви, восстановите общину – служите. Не сможете, значит, вы не достойны быть священником. Просто так махать кадилом всякий может, но для священника этого мало. Священник сегодня должен быть всем, чего потребует от него Церковь». – «А лгать для пользы Церкви можно?» – «Можно и нужно».

Двадцать пять лет размышляю я над этими словами. Все, что написано в этой книге, – результат этих размышлений.

Говорят, что за последние пятнадцать лет в Московской Патриархии произошли огромные изменения. Я, сельский священник, вижу только внешние изменения. Нам дозволено восстанавливать храмы, публиковать книги, заниматься благотворительностью, посещать заключенных и болящих, но исцеление и возрождение каждой Поместной Церкви, так же, как и каждого человека, может и должно начаться только с покаяния, о чем свидетельствует проповедь Иоанна Крестителя, Спасителя и святых апостолов. До сего дня мы не покаялись ни в чем. И чем дальше, тем нелепее звучит даже призыв к покаянию. Со всех сторон я слышу: «Нам не в чем каяться». Отказ от покаяния – характерная черта не только Московской Патриархии. Оказывается, не в чем каяться и Русской Православной Церкви Заграницей, не в чем каяться «катакомбникам». Мы все видим соломинку в глазу брата, но не видим бревна в своем глазу.

Я убежден, что преступно замалчивать недуги своей Церкви. Каждый христианин знает, что «молчанием предается Бог». Мы призваны не только веровать, но и исповедовать, т. е. вслух свидетельствовать перед всем миром. Примером для каждого говорящего и пишущего о Церкви должны служить евангелисты. Они не побоялись сказать всю правду, которая, казалось бы, неизбежно вредила проповеди христианства. Они рассказали, что апостол Иуда продал Учителя за тридцать сребреников, что апостол Петр предал Христа и трижды отрекся от него, что первоверховный апостол Павел много лет был гонителем христиан, что Христа окружали мытари и грешники. Вся античная критика христианства была построена на анализе текстов Нового Завета, но евангелисты не побоялись этого. Они знали, что отец всякой лжи – дьявол, что всякий, кто лжет, становится его сыном и творит его волю. И поэтому христианство восторжествовало в мире.

Мне хочется обратиться ко всем своим собратьям-священнослужителям, ко всем православным христианам в России и за рубежом с несколькими важнейшими для меня вопросами.

– Как оценить семидесятилетнее сотрудничество иерархов нашей Церкви с государством воинствующих безбожников-коммунистов? Можно ли спасать Церковь ложью?

– С какого времени и почему наша Церковь стала официально именоваться Русской Православной Церковью? В «Своде законов Российской империи» и во всех документах Всероссийского Поместного Собора 1917-1918 годов мы встречаем термин «Православная Российская Церковь». Украинец, белорус, татарин, якут выходят из Святой Купели такими же украинцами, белорусами, татарами, якутами, не становясь русскими. Каждый из нас имеет равное право сказать: «Это моя Церковь».

– Допустимо ли причислять к лику святых Новомучеников и Исповедников российских до покаяния и без покаяния перед ними?

– Почему мы намеренно предали забвению все решения Всероссийского Поместного Собора 1917-1918 годов? Почему мы избираем Патриарха вопреки постановлению Собора? Почему Священный Синод формируется вопреки постановлению Собора? Почему епископы сегодня назначаются Синодом, а не избираются? Почему церковный народ полностью отстранен от избрания священника на свой приход? Почему мы именуем свою Церковь «Соборной», если Она строится по принципу «демократического централизма»?

Очевидцы Я никогда не дерзал говорить от лица Церкви. Все, что я писал и говорил, – только мое личное мнение. Еще до публикации копию каждой статьи я направлял правящему архиерею и в Священный Синод. Моей целью всегда был и остается диалог.

Эта книга – своеобразный дневник сельского священника на приходе: здесь собраны не только многолетние впечатления и размышления о приходской жизни, но и статьи, докладные записки, прошения, обращения к правящим архиереям. Понятно, что когда я писал эти тексты, трудно было предположить, что они будут опубликованы под одной обложкой.

Протоиерей Георгий Эдельштейн, «Записки сельского священника», М.: РГГУ, 2005.